Валерий Сабитов
С детства увлечен фантастикой, философией, наукой. Особая любовь – к научной фантастике. Писать и публиковаться в этом жанре начал с 1983 года. Ветеран Вооруженных Сил. Свободное время посвящаю чтению и творчеству.
Научно-фантастический роман “Розы для Генералиссимуса”
Отрывок
Карамазов сидел на кухне, за аккуратно накрытым столом и ругался дикой, улично-площадной бранью. Я так обрадовался перемене книжного сюжета на реальность египетских будней, что ругань Дмитрия показалась мне песней соловья в дремучем лесу, который нашел для меня Сибрус.
– Нет, ты глянь, Алексей! – прервал свою песнь Дмитрий, – Это что? Это за что?
Он тыкал пальцем в стол, жутко вращая налитыми кровью глазами. Я глянул и согласился: правильно он кроет матом кухонную действительность. В бутылке «Столичной» вместо водки, на тарелках вместо огурчиков-помидорчиков да хрусткой капусточки, – скопище цифр! Цепляясь друг за друга, они образовывали цепочки, колечки и прочие замысловатые фигуры. И при этом цифирки меняли цвет и ухмылялись.
– Ты понимаешь! Да я в жизни не открывал учебников Малинина-Буренина! Мне эта арифметика как козлу…
Как козлу что, я не услышал. Настольно-кухонная каббала впала в ярость. Выскочив из водочной бутылки, жирная зеленая единица ударила основанием в лоб Дмитрию и прилипла. Злорадно улыбаясь, она пыталась ужалить поручика то в один глаз, то в другой. Он силился оторвать единицу от себя, но только в кровь расцарапал пальцы. Толстый серый ноль закружил надо мной и повис над головой светящимся тором. Так я обрел цифровой нимб.
Да, цифра убедительно доказывала, что человек без нее ничто, меньше чем пустота. Она, цифра, может и низложить, и возвеличить. Может одарить, а может и отнять. Разумный человек – всего лишь представитель цифры, ее слуга и преданный раб. И пора мне отказаться от слабой буквы и полностью предать себя всеобъемлющей цифре.
На столе пошла пляска числовых рядов и множеств. Отдельные цифирки отрывались от массы, подпрыгивали и цеплялись к моему нимбу. Карамазов в неравной борьбе с зеленой единицей истекал кровью, что-то надо было делать. И я закричал:
– Всё! Долой книги! Клянусь, больше не прикоснусь ни к одной букве!
Числовые ряды радостно хихикнули и наваждение исчезло. Я бросился перевязывать лоб и руки Дмитрия. Тот стонал, скрипел зубами и с тоской смотрел на пустую бутылку. Цифры опустошили ее досуха. Закончив перевязку, я отошел от раненого поручика, и когда снова взглянул на него, безмерно удивился. На месте Дмитрия Карамазова сидел другой человек: в аккуратном черном костюме с погонами, на которых красовалась красная свастика.
– Ты Сибирцев? – строго спросил он, чуть шевеля бледными губами, – А я Гризенгер.
Критически осмотрев окружающую обстановку, Гризенгер сказал:
– Пьешь? Водку? Зря. Водка – зло. Шнапс – добро.
Он изящным движением тонкой благородной руки вытянул из внутреннего кармана пиджака плоскую стеклянную фляжку и водрузил на середину стола.
– Рекомендую!
Глаза его сверлили меня как штопор для вскрытия винных бутылей.
– Но вначале выслушай!
Моя рука, сама собой потянувшаяся к фляжке со шнапсом, замерла. Справедливо: кто угощает, тот и капитан.
– …существенный процесс сумасшествия, составляющий действительно болезненное состояние, заключается главным образом в том, что известные настроения, чувства, волнения, суждения, решения возникают изнутри вследствие болезни душевного органа, тогда как в здоровом состоянии наши волнения, решения вызываются только достаточными внешними побуждениями и потому находятся всегда в некоторой связи с внешним миром…
– Что ты несешь, Гризенгер? – не выдержал я, – Ты кто такой, чтобы учить меня жить?
Гризенгер обиделся и пропал. Но фляжка осталась. Рука снова потянулась к ней, но… Рядом с фляжкой устроился желтый песчаный скорпион. Килограммов на пять, прикинул я. Упитанный и готовый к брачным боям, – изогнутый к кухонному небу хвост до отказа накачан черной жидкостью. Хороший паук, само совершенство.
– Я – посланник Тарантула, – вполне внятно, по-человечески заговорил он, – Ты, капитан, чего-то не понимаешь. Не быть тебе ни адмиралом, ни генералиссимусом. Так вот, галлюцинации, – это широко распространенное расстройство восприятия. Особое выражение обмана чувств. Ничего вокруг тебя такого нет, а ты что-то видишь, слышишь, чувствуешь. Все дело в том, что в силу действующих болезненных механизмов оживляются имеющиеся уже в памяти представления и вновь принимают свойства восприятия…
Он прикрыл клешней пасть и прокашлялся. Я заботливо спросил:
– Заболел? Может, налить капельку?
Скорпион рассерженно ударил клешней по столу.
– Я тебе не немец Гризенгер. Я француз Эскироль. Мы не болеем.
– Ну, нет так нет, – не стал я спорить, – И что?
– Твое дело маленькое. Не вопросы задавать, а слушать.
Скорпион французского происхождения говорил разумно, учено.
– В состоянии галлюцинации находится тот, кто имеет внутреннее убеждение, что он воспринимает в данную минуту ощущение, тогда как в пределах досягаемости его органов чувств нет никакого внешнего предмета, способного возбудить это ощущение.
Да что они все! Я затосковал. Как говорится, поучали бы своих паучат. Скорпион понял. И сказал уже мягче, с сочувствием:
– Ну прости, капитан. Я всего лишь посланник Тарантула. Что он передал, то и несу. А ты чего хочешь?
– Хочу харчо! – потребовал я, – И побольше! Шнапс огурчиками не закусывают. Ты бы стал?
Он подумал, поморщил желтую морду и ответил:
– Нет. Не стал бы. Но жить-то надо.
Он трагически вздохнул, покачал в мою сторону иглой хвоста.
– Ты знаешь, капитан, почему я здесь? Еще Фома Аквинский… Ты читал Фому Аквинского?
– Не-ет! – с испугом ответил я, – Я ничего не читаю. Я считаю!
На что Паук-Посланник с превосходством сообщил:
– А я читаю и буду читать. А ты слушай. Фома говорил, что святые истины лучше представлять в грубых телах, чем в благородных. Во-первых, потому, что легче уберечься от ошибки. Ведь в этом случае ясно, что низкие свойства никак не могут принадлежать божественности. А в благородном тебе непонятно, где проходит граница… Но хватит с тебя! Ты, капитан, не думай… Это я внешне такой грубый. А внутри я прекрасен и мил.
Тут его взгляд ощупал, сантиметр за сантиметром, мою голову.
– Ты тоже изнутри неплох. Особенно череп… Недавно я посетил один из музеев…
Я представил, как пятикилограммовый скорпион осматривает углы музея. Не иначе, как в ночном одиночестве.
– …и понравилась мне одна картина. Живопись. Питер Брейгель. Старший. Там пирамида из черепов. Ты знаешь, капитан, вершина пирамиды пуста. Питеру не хватило одного черепа. Незаконченность, – она недопустима. Твой череп очень подходит. Прекрасное будет завершение. Ты как, не против?
– Дмитрий! Карамазов! – закричал я, – Ты где?
Дмитрий, как настоящий друг, явился на зов немедленно. То ли неслышно вошел, то ли выпрыгнул из зеркала на стене. Выглядел он свежо, будто только что из парилки с вениками.
– Как ты, брат? – спросил он и, покачав в руке стеклянную фляжку, заметил, – О-о! Шнапс! Уважаю.
Немного подумав, он отставил фляжку и взял в руки опорожненную цифрами бутылку «Столичной». Она была полной и нераспечатанной.
– Но своя, родная, все же лучше. Ты знаешь, брат, я ведь не отсюда. Я живу там…
Он неопределенно махнул рукой.
– И не в восторге от вашего общества. Как-то всё… Не на что опереться. Цеха какие-то… Ни власти нормальной, ни государства, ни армии. Патриотизму неоткуда взяться. Да-а… Тяжело мне тут. Без семьи, без родины, – что за жизнь?
Я поднял стакан и провозгласил тост:
– За семью и родную власть!
В голове сразу и зашумело и просветлело. Кошмары отодвинулись за спину. Карамазов опорожнил стакан единым духом, от закуски отказался и принялся гладить пальцами усы. Они по-прежнему пахли сапогами.
Он гладил усы и говорил:
– Жизнь наша – как цыганский театр. Ходим по сцене от одного угла к другому, поем, пляшем, пьем, закусываем, толкаемся… И ради кого? Ты посмотри! Сцена полна, а зал пуст. Нет зрителей, ни одного. Все в цыгане подались. Каково?
Я огляделся. Действительно никого. А где хозяйка? Где Илона? И где…
– Не надо, Алексей, – грустно сказал Дмитрий, – Не смотри, ни одной живой души. Мы с тобой попали… Внутрь Зеркала Неяви.
Явь, Неявь… Где-то когда-то слышал.
– Да, брат, Неявь… Неявное… Вот куда мы попали. Нехорошо!
Слезы потекли по его румяным распаренным щекам. Он достал пачку папирос, спички и протянул мне.
– Нет, – отказался я, – Бросил. Не курю.
Он прикурил, крупно затянулся. Облако табачного дыма окутало его слова сдерживающей пеленой.
– Что мы видим, Алексей? У вас кайф, лафа, – никто денег не требует. Нету денег! И что, никто чужого не берет? Не может быть! Видим мы то, чего нет, что желаем. Я смотрел, как ты спишь. Тяжело спишь. А почему? Потому что видишь во снах то, что сидит внутри, мучает…
А дальше он заговорил не своими, чужими словами:
– Отражение неприсутствующего, мгновеннолётного, исчезающего до своего появления… Неверный туман, который отсутствует и в яви, и в неяви…
– А душа? Она как, существует? –перебил я его вопросом.
– А в ней все и живет, – стерев слезы с лица, с неуверенной улыбкой отвечал Дмитрий, – Оттуда и начинать надо.
7. Мемфис
– Так, сударь, не годится, – сказал Карамазов, сочувственно оглядывая меня, – В люди тебя надо. В люди!
И мы пошли в люди. В Мемфис.
(Без рейтинга)
Загрузка…