Атагам (Азер Гасанли), родился 1-го апреля 1963 года в г. Джебраиль, Азербайджан.
Учился в Санкт-Петербургском политехническом университета Петра Великого по специальности инженера-электрика и преподаватея по спецтехнологиям.
Работал инженером, предодавателем и журналистом. В настояшее время, работаю консультантом в британской гуманитарной организации Оксфам, с головным офисом в Оксфорде.
Литературой занимаюсь системно с середины 80-х, в университетские годы.
Пишу на азербайджанском и регулярно печатаюсь в местных интернет ресурсах.
В 2012-м году мой рассказ «Черный кот Шрёдингера» получил премию конкурса «Литературная Свобода-2012» (http://www.azadliq.org/a/24543665.html)
Ataqam (Azer Hasanli). Born in Jebrail, Azerbaijan, on April 1, 1963.
Studied at the Peter the Great St. Petersburg Polytechnic University and received diploma on two specialization: electric engineering; and pedagogical.
Worked as an engineer, teacher and journalist. At the moment, I’m a consultant for Oxfam – a British Charity organisation based in Oxford, UK.
My professional engagement with literature started mid 80s when I was at the University.
I’m writing in Azerbaijani and regularly publishing my work in local online resources.
In 2012, my short story called “Schrödnger’s Black Cat” received an award at the ‘Liberty-2012’ contest. (for reference, please, visit: http://www.azadliq.org/a/24543665.html )
Short story, рассказ, hekayə “Palestinian and Sparrows (“Палестинец и воробьи”, “Fələstinli və sərçələr”)“
Отрывок
[«Соколы» заплатили за воробьиные гнезда двойную цену и выжидали сорок лет.
В конце сорокалетнего срока началась трагедия воробьев]
Абан Муаззин, вдохнув в легкие горький дым бахрейнского табака, тыльной стороной запястья отодвинул угасающие угли в пепельницу кальяна. Выдохнув горечь табака на засохшие цветы, что перед окном, он взглянул на силки, расставленные им у основания финикового дерева. Угодивший в силки воробей, барахтаясь на горячем песке, выбился из сил и вконец сдался: он смотрел на небо, раскрыв клюв. Абан Муаззин осторожно накрыл воробья смастеренным им из старого сита сачком, отделив упертого в песок воробья от силков, и через отверстие, сделанное в сети, вывел его наружу.
–Десять шекелей* тебе обеспечены, агджа*! – хором закричала ребятня, забравшаяся на крышу и следившая за тем, как Абан Mуаззин ловит птиц.
Тот, подобно «кобрам», пикирующим с моря во время битвы Аль-Фурган, поднял птицу над головой и пронес ее по воздуху; затем сделал несколько шагов в сторону тростникового забора и проделал «петлю смерти» на том самом месте, где осколок попал прямо в живот Айиши, когда та была на седьмом месяце беременности.
Наконец, поклонившись ребятне, радостно подпрыгивающей и кричащей на крышах, Абан Муаззин выпустил воробья в птичий дом, подвешенный в тенистой части балкона. Находящиеся в клетке другие птицы приветствовали гостя приглушенным чириканьем.
Абан Муаззин похоронил свою Айишу вместе с еще не рожденной дочкой, и с тех пор, покрыв голову куфией*, стал носить сауб*. Поскольку его сауб всегда был чистым и белоснежным, вся Газа с мала до велика, называла его «агджой».
Как только Абан Муаззин вышел из лагеря беженцев Джабалья, где вчерашний день был повторением сегодняшнего, и зашагал к берегу по дороге к Газе, местная детвора, как обычно, направившись вслед за ним с шумом-криком: «Живой!», «Мертвый!», «Давай поспорим, агджа!», начала забрасывать камнями перекинутую им через плечо железную клетку. Чтобы уберечь птиц от камней, Абан Муаззин снял с головы куфию и накрыл ею клетку.
Иногда самые строптивые из детей подходили к нему сзади, дернув за подол его сауба и убегали, а он тихо останавливался, грозно посматривал на них, и продолжал свой путь.
Остановившись у входа в Газу, он посмотрел на прилегающие друг к другу вдоль дороги одноэтажные лавки без штукатурки. Кроме парфюмерной лавки Луайа Абдуллаха, все остальные были закрыты. Вспомнив, что сегодня пятница, он стал глазами искать Канаана, сына его друга рыбака Ала’а.
В Джабалье все, кроме Канаана, знали о смерти Ала’а. В позапрошлом году, до того как у Канаана отнялся язык от испуга из-за разорвавшейся звуковой бомбы, кто-то (по слухам, этот кто-то был Луай Абдуллах, хотя тот и не признавался в этом) невзначай сообщил Канаану о смерти его отца. Но Канаан, услышав эту весть, сразу побежал домой. Взяв Коран, который отец, как правило, заворачивая в иорданский бархат, хранил внутри шахматной доски, которую ставил высоко на холодильник, тут же стремглав ринулся в дом Абана Муаззина и протянул ему Книгу. Абан Муаззин, под любопытные взоры соседей, выглядывающих поверх заборов, вымыл и протер руки. Затем положив правую руку на Коран, громко сказал: – О, Канаан, сын Ала’а, клянусь, что когда снаряд, взорвавшись, перевернул нашу лодку, я увидел, как твой отец упал в море, но я не видел его мертвым.
Мужчины, услышав слова Абана Муаззина вспрянули, а женщины стали до крови царапать ногтями свои лица.
Канаан, трижды поцеловав и поднеся Коран ко лбу, аккуратно завернул его обратно в бархат, и степенными шагами, как у имамов Аль-Акса, направился к своему дому.
С того самого дня, во всей Джабалье, здороваясь, Канаан кланялся только Абану Муаззину, которого все в лицо называли «агджа», но за спиной – «чокнутым».
Все свободное от поручений хозяина – Луайа Абдуллаха – время Канаан проводил около оливкого дерева, посаженного своими руками позади парфюмерной лавки. Каждый день он ухаживал за деревом, обильно поливая его водой, которую таскал со двора мечети.
Дерево это приносило Канаану много хлопот, особенно из-за металлических поминальных листочков, развешанных им на его ветках.
Многочисленным упрекам длиннобородых поселковых мужчин, и женщин, одетых во все черное, у которых виднелись только подведенные сурьмой глаза, Канаан не придавал большого значения, но открытая угроза, исходящая от имама мечети Аль-Кабир и вместе с ним главы «сопротивленцев*», его сильно пугала. Только Абан Муаззин и парфюмер, бахаист Луай Абдуллах относились сдержанно к развешиванию Канааном на ветках дерева этих листочков, на которых белой надписью покоились имена жителей Газы, убитых кадимистами* в союзе с «ликудистами*», которые в свою очередь были заодно с «сопротивленцами» и «освободителями*».
Канаан неоднократно видел, как и Луай Абдуллах и Абан Муаззин, стоя под оливковым деревом со скрещенными на груди руками, слушали мелодичный звон, доносящийся от металлических поминальных листочков, соприкасающихся друг с другом при слабом дуновении ветра.
Кто-то даже видел, как в прошлом году, в ночь на Рождество, три женщины в черном одеянии стоя под оливковом деревом, оплакивали один из поминалных листочков, по очереди поглаживая и осыпая его поцелуями.
А в день, когда обвалился туннель в Рафахе и четверо людей остались под завалами, Канаан услышал тайную беседу парфюмера и агджи о жутком лязге поминальных листочков когда гусеницы танков, входящих в Газу во время сражения Аль-Фурган, сотрясали землю.
Жители Газы до истечения сорока дней Айиши с болью наблюдали за тем, как Абан Муаззин, завидев любого летящего воробья, воспринимал его за «кобру» и, хлопая в ладоши, бегал за ним как ребенок. Уже на сорок первый день печаль эта сменилась на хохот. Женщины же, чуть завидев Абана Муаззина, начинали веселиться люлюкая загрутой*.
Все наизусть знали о том, сколько воробьев было у него в клетке: в будни по два воробья, а по пятницам по пять. Каждый воробей приносил прибыль в десять шекелей. Недельного заработка хватало на питу*, хумус*, табак и кофе.
Луай Абдуллах пару раз предлагал ему фалафель*, но он каждый раз отказывался, отстраняя протянутую тем руку со словами «Я сыт».
Все знали и о том, куда Абан Муаззин ходил: клиенты кафе «Барадайс Кахве ва Истираха», что на берегу и огорожено с трех сторон камышом, всегда отличались щедростью. Даже если клиенты не заключали с ним пари, владелец кафе Джемаль Атамнех никогда не оставлял его с пустыми руками.
Абан Муаззин избегал сверлящего взгляда Канаана, и был рад, что сегодня не встретил его, и, по обыкновению, подняв ракушку с песка, бросил в сторону окон Луайа Абдуллаха. На звук парфюмер поднял голову, сложив «Аль-Айям*» бросил газету в сторонку, и помахав рукой, поздоровался с ним.
Птицы уже не чирикали, просто при каждом шаге Абана Муаззина махали крылышками, чтобы сохранять равновесие на спицах.
Абан Муаззин потупился, когда увидел перед собой Канаана с глазами полными слез и кувшином в руке. Канаан, сделав легкий поклон, указал на прибойные скалы. Абан Муаззин краем глаз взглянул в указанную сторону, ничего не увидев, кроме беспрестанно бьющихся об скалы и затем угасающих волн, и двух стервятников, поклевывающих друг друга из-за падали, погладил по голове Канаана, и поцеловав его в лоб, произнес салават и направился дальше к городу.
Когда он сворачивал с каменной дороги направо, в сторону кафе, Джемаль Атамнех как обычно сам встречал его. Но не в этот раз. Джемаль был хмурым. Сквозь зубы произнес «сабах-аль-нур» и указал Абану Муаззину на пустую табуретку в углу. С радио лилось нытье Файруза* «Бектоб эсмак, йа хабиби*». Джемаль Атамнех, убавив звук радио, сел напротив Абана Муаззина. Помешал кофе в кофейнике и налил ему в чашечку.
– Абан Муаззин, хабиби, – произнес Джемаль и ногой задвинул клетку далеко под стол – с утра приходили «сопротивленцы», тебя спрашивали, сказали, что заключать пари запрещено по шариату. Будь осторожен, о Абан, они говорили очень злобно!
Абан Муаззин не ответил. Он знал о запретах шариата. Шевеля губами, произнес свое привычное «мафии мюшкила»*, встал, несколько раз слегка похлопал по спине Джемаля, и вышел из кафе, захватив за ушко клетку.
Бриз, дующий с моря, распространял вокруг вонь сточных вод. Абан Муаззин стоял спиной к морю. После того, как его лодка была затоплена и двое его друзей-рыбаков ушли под воду, он смотрел на море только краем глаз, и только для того, чтобы предугадать завтрашнюю погоду. Ему казалось, что если он будет засматриваться на море, то обязательно увидит смешанную с водой кровь Ала’а.
Одновременно с возвышением звука полуденного азана с мечети Аль-Кабир, выключилось электричество. Азан, записанный на магнитофон, успел выдать только «Аллаху-Акбар» и замолк. Генераторы с грохотом включились. Звук азана, слившись с черным дымом генераторов, проник в глубь Газы.
Двое пожилых мужчин, прогуливающихся на берегу, прошагали мимо Абана Муаззина, горячо споря о казино «Оазис» Арафата*, но немного спустя вернулись и подошли к нему. Один из мужчин раскрыл руку и подержал пять шнекелей* перед глазами Абана Муаззина:
– Поиграем?
Абан Муаззин молча вытащил из клетки одного из воробьев, и спрятал в ладони. Голова и хвост воробья были видны.
Абан Муаззин посмотрел на соперника.
-Мертвый! – весело произнес тот.
-Нет, живой!
Соперник взглянул на друга и осклабился, ударил щелчком по носу Абана Муаззина:
-А я говорю мертвый!
-Жии-воой!!! – закричал во все горло Абан Муаззин.
Ребятня, гонявшая мяч на берегу, в один миг окружила спорящих.
Соперник, посмотрев на смеющихся и готовых закричать детей, хлопнул по руке Абана Муаззина:
– Если живой, открой, посмотрим.
Как только Абан Муаззин разомкнул пальцы, воробей, быстро захлопав крылышками, полетел к морю, но вскоре, развернувшись, устремился к мечети Аль-Кабир.
Дети, подпрыгивая от радости, долго веселились.
Пожилой мужчина по одному бросил все пять шнекелей на песок. Абан Муаззин поблагодарил его, поднял с земли монеты, почистил, сдув с них пыль, и положил в уголок клетки.
Тем временем, солнце уже клонилось к Ашдоду. Четыре воробья, принося доход Абану Муаззину в сорок шекелей, улетели к гнездам, запах которых они еще не успели забыть.
Он присел в тени, тянущейся к востоку. Поскольку новых клиентов, желающих заключить пари, не было, он открыл клетку и взял в руки последнего воробья. Закрыв глаза, он повернулся в сторону моря. Произнеся «Лети к своим сестричкам, пернатое существо!» – поднял воробья над головой и хотел было отпустить.
– Что, игры твои закончились, Абан Муаззин?! – кто-то схватил его за руку.
Он открыл глаза. Перед ним стояли толстый парень в темной рубашке цвета дуба, с густой черной бородой и рядом седобородый мужчина с мохнатой шевелюрой старше его примерно на десять-пятнадцать лет. Абан Муаззин в мыслях сто раз представлял встречу с «сопротивленцами» именной такой.
– Нет, еще не закончилась, – ответил он, ощутив дрожь в своем голосе. Тот что толстый, достал из кармана купюру в сто шекелей и потряс ею перед глазами Абана Муаззина:
– Шекель говорит, что живой, – скривив гримасу он с насмешкой улыбнулся, – а что ты говоришь?
(6 голосов, средний бал: 5,00 из 5)
Загрузка…