« А ведь у нас были и счастливые мгновения! Ты помнишь, родная!? – продолжил старик свое письмо,- Помнишь эту мелодию?! Помнишь нашу мелодию?»- и стал что- то напевать.

                 Ты безучастно посмотрел на хозяина и, уже отвернувшись мордой к двери, продолжил свой прерванный полудрем.

                Старик встал, достал из-за пианино маленький чемоданчик – старинный патефон,  бережно поставил его на широкий подоконник, завел, опустил иглу на виниловую пластинку, и полилась музыка. Радость, слезы и  грусть одновременно захлестнули его  и навеяли воспоминания прошлых лет.

                « Ты узнала?! Конечно же, узнала!   Ну, конечно же, это он – наш любимый вальс  из «Доктора Живаго»! Ты помнишь ту нашу первую встречу, наше первое знакомство? Сколько же лет прошло?! Страшно подумать! В переполненном зале мы: я с другом, а  ты со своей  кузиной –  рядом  сидим, смотрим этот нашумевший тогда фильм. Три часа кряду весь  зал вместе  с Омаром Шерифом и Джули Кристи переживает романтическую драму  Юрия и Лары, а я в темноте незаметно слежу  за тобой. Тонкая зеленая в цветочек ткань твоего шелкового  платья предательски лоснится на груди при каждом ударе твоего сердца. Яркие вспышки экрана отражаются в твоих больших, переполненных слезами, цвета твоего платья зеленых  глазах. Боже, как   мне  хотелось   тогда прижаться к ним губами  и  успокоить тебя! Тогда, в первый раз, я так и не понял,  о чем фильм.  И   потом  мы не раз уже вместе с тобой вдвоем ходили и смотрели этот фильм. Ты, как и  в первый раз, проживала вместе с героями их короткую экранную жизнь, а  я все также тайком любовался тобою, но, уже прижав тебя к себе, как это было возможно, крепче, словно так мог оградить тебя от  страданий и мучений, выпавших на долю Лары и  Живаго.  Разве мог я подумать тогда, что причиню тебе  не меньше боли,  поселив сюда, в горы!?»

                 Старик незаметно левой кистью смахнул накатившие на глаза слезы, и именно  в  этот миг в патефоне вдруг что-то затрещало, и иглу заело на одном аккорде неоконченной мелодии. Старик  расхохотался и снял иглу с пластинки.

                 – И вот так было всегда, Ты! Только мы заводились, и дети начинали танцевать, как вдруг – бац, на тебе! Иглу всегда  заедало именно на этом месте! И тогда я садился за пианино…

                 Старик подошел к пианино, аккуратно сгреб с крышки все  на пол и лихо, по- юношески, продолжил мелодию любви композитора Мориса Жарра из  оскароносного американского фильма. От неожиданности Ты радостно вскочил и  сел в ногах у хозяина, возбужденно виляя хвостом.

                  Старик слегка пнул его  носком  левой ноги:

                 – Не мешай мне, Ты! Ты же видишь, дети танцуют!

                   И в еле пробившихся сквозь тучи лучах солнца, осветивших на мгновенье комнату, старик увидел  своих детей – уже подросших крепких  мальчиков и крошечную Лару,-  счастливых, весело кружащих вместе с их  мамой вокруг рождественской елки.

                – А нашу младшенькую мы назвали Ларой.  Тогда был настоящий  бум – все называли своих девочек этим коротким русским именем Лара.

                   Старик все больше заводился и, продолжая играть на пианино, живо  рассказывал Ты:

                 – И так было всегда. А потом мы садились за праздничный стол. Ели рождественского гуся, всякие вкусности и снова плясали, потом выходили во двор, на лужайку перед домом,   и продолжали плясать там, кувыркаться в снегу. Это было так красиво! Я был так счастлив, так горд! Вот она –  моя семья! Вот – мой мир! Я его сотворил!…

                 Вдруг он перестал играть и резко, громко захлопнул крышку пианино.

                –    А однажды.. Тогда Ларе не было еще и пяти лет. Мы увлеклись снежками, валялись в сугробах.  И вдруг я заметил, что с нами нет Лары!    Вокруг темно, только одна лампа над входной дверью, где-то внизу – еле мерцают праздничные огни города Я кинулся ее искать Но тщетно:  ее нигде не было. И тогда меня пронзила страшная мысль: Лара свалилась в обрыв! Ее всегда тянуло туда. Косули  часто, как только стемнеет, спускались туда на пойло  или  просто пощипать травку. Ты же знаешь, Ты, этот коварный обрыв – с  виду не глубокий, но достаточно опасный, чтоб разбиться насмерть, куда  водопадом с гор спадает талая  вода весной. Я кричал на ребят, что они не укрепили плетень вокруг обрыва, обвинил  их мать в неумении вести хозяйство, управлять детьми, правильно их воспитывать. Да  чего только я не наговорил!  я  всем испортил праздник….

                 Лару мы потом нашли свернувшейся в клубочек, спящей под елкой, рядом с подарками, которые можно будет развернуть  только утром,  и, главное,  первой!     Но праздника уже не было, и я пошел спать, оставив их одних.

                   Старик наклонился и стал  возвращать с пола обратно на  крышку пианино  все, что он сгреб несколько минут назад. Делал он это  нервно, беспорядочно, но каждая вещь  удивительно точно занимала  свое  прежнее место.

               – Вот и  за это я их часто  ругал! Да, да, именно за это.. За то, что в доме беспорядок, все разбросано, невозможно ничего найти. Но, знаешь, Ты, с тех пор ничего не изменилось!  ведь прошло столько лет, я здесь живу один, а все так же, по-прежнему,  в том же   беспорядке, в том сумасшедшем, мистическом беспорядке,  когда каждая вещь странным образом  обнаруживается  всегда на своем привычном  месте.

                И чем больше он заводился, тем жестче становился его взгляд, а голос – тверже и  суше:

                – Да  я и сам это  знаю! И нечего на меня так смотреть! Знаю, ТЫ, знаю, чего ты мне хочешь сказать! Да, был излишне  строг, не разрешал многое! Но я имел право! Понимаешь, имел! Я сам работал с утра до ночи, как вол, и от них требовал того же! Может, не так, как надо было бы, но, уж, извините, я таков! И принимайте меня таким, какой  я есть! И хватит коситься на меня!

              Он  резко поднялся со стула и, чуть  прихрамывая, направился к выходу. Толкнул ногой  входную дверь и, указывая на заваленную уже снегом улицу, стал гнать пса:

               – Вон отсюда! Я кому сказал: вон! Судья мне тут  нашелся!