Родилась в Кургане, закончила факультет журналистики МГУ им. М. В. Ломоносова и Лондонский колледж коммуникаций. Магистр искусств, стипендиат британской образовательной программы Chevening (2002). Первый роман «Да здравствует Мексика!» вышел в Москве (2011). Автор поэтических публикаций в журналах «Урал» (Екатеринбург, 2009) и «Тобол» (Курган, 2010-2011).
Elena Berdnikova was born in the Western-Siberian city Kurgan, graduated from the Moscow State Lomonossov University and the London College of Communication (2002). Master of Arts in Publishing, a Chevening scholar (2001-2002). Elena’s first novel Que Viva Mexico! was published in Moscow (2011). Contributed poetry to the literary journals Ural (Ekaterinburg, 2009) and Tobol (Kurgan, 2010-2011). Lives in Kurgan.
«АЗИЙСКИЙ ЛУГ»
фрагменты поэтической книги
НА РЕКАХ
Депортированным народам
На реках чужой и прекрасной земли,
Иргизе, Ишиме, Тоболе, Тургае,
мы были, и волны подветренных лир,
качаясь на ветках, стеклянно играли.
Я помню эоловой арфы зачин
в далеком саду, мной невиданной арфы.
И петь нас просили: «Ну, что ты молчишь?»
Молчу, потому что мне трудно и жарко.
Не пленникам петь, утомленным путем,
далеким от дома путем подконвойным.
Ты знаешь, на родине только поем
и в близости Храма.
О дети Едома!
О красные руки, попомнится вам,
несущим в портшезе другим истребленье.
И длится звучащая жалоб канва:
Сион мой на Волге, тебе ли – забвенье?
Как дети изгнанников истомлены
в меловом пути раскаленного рельса, –
что сделано нами, увидим и мы:
крушенье младенцев в дороге железной.
СРЕДНЯЯ АЗИЯ
Идут на север поезда,
на знойный север Казахстана,
и ходит дуновеньем льда
вагонов вдоль – сквозняк с баяном.
На полустанках жарят хлеб, лепешки белые в тандыре,
и день, и месяц человек –
бесценный чайник, кем-то стырен.
Ломает плитку конвоир,
снимая отпечатки пальцев
о шоколад; скиталец-мир,
есть что-то в близости китайцев.
Они здесь близко, за стеной,
а ты от них – за гулкой степью;
спадает ночь, и новый зной
в вагон вползает. Йод и пепел,
Балхаша блеск, голубизна,
халва и белый-белый персик
являются тебе, и сна
разрыв, и опадает перстень
песком.
Безводен Туркестан.
А ты поешь и ешь в Париже.
Как долго ешь один каштан.
И снова он. И кто-то брызжет
тебе как будто бы в лицо …
И вновь и вновь из этой точки:
арык, колодец, лиц кольцо,
и чайник, падая, грохочет.
ЗАБЫТАЯ СТРОЙКА
Огромного дома фундамент бетонный
белеет среди ошалелой травы,
стоит, раскаляясь, но он, раскаленный,
не ждет¸ что строитель вернется, увы.
Хозяин-строитель, жена-белоручка
и дочка-подросток – привычный набор.
Дом был бы построен над глинистой кручей,
с которой – всей Азии виден простор.
Налево – смотри, продлеваясь за круглость
земли, за горячее марево трав,
над свежестью тихой реки, длись на Юго-
Восточную Азию, Будды анклав
старинный. В Японию. Больше ни слова.
Взгляд ищет монашеский рыжий хитон
и бритую голову, просто готовность
жить этим мгновеньем, жить вечно, сквозь сон
пройдя к пробуждению. Тонкая рейка
коснется (как волос – щеки) бытия,
и бурным дыханьем не робкое кредо,
а истина вдунется в ребра – зиять.
Мигрирует взгляд, отрываясь от точки,
где жив Гэсэр-хана витающий меч,
от круч, голубых плоскостей и урочищ,
туманно-живых, говорящих камней,
направо – сквозь те же пахучие степи,
над вечно скучающей Амударьей:
взгляд рыщет на юг, пробираясь сквозь трепет
полуденных трав, над молочной землей.
Там Согды и Бактрии, Афганистана,
роящейся Индии горы светлы,
и четкость предельная, телеэкранна,
предметам и мыслям дана.
– Азатлык! –
призыв далеко, где-то справа, чуть слышен:
турецким лукумом, персидской парчой,
иракскою розой надушен, насыщен,
раскрашен, красою души уснащен.
Там Малая Азия, ближневосточный
бурунно-барханный песчаный накат,
и чад долетает, как жарят там сочный
кебаб, даже сок – если режут салат.
Там дольняя ветка Иерусалима
все рвется от дерева в русскую даль,
и в ясные дни это было бы зримо
отсюда, земля не круглилась когда б.
Вот здесь, на воде недоступной вершине
он дом свой замыслил, но не рассчитал:
огромные службы, мечты о камине.
Без денег угас созиданья запал.
Поехал на Север. Строитель-братишка
в безлюдном, но денежном диком краю
все строил чужое – хоть кариатиды
на плитку тосканскую, – все, что дают.
Пацан колосился в степи плодородной
и вдруг окунулся в таежную Русь,
где нефть – всецарица, где люди свободны
от «верю», «прошу» и, почти, от «боюсь».
Жил в серой общаге средь бывших сидельцев,
с собою носил все имение свое:
свой «пластик» и паспорт, свое наважденье,
что будет ему в сердце мира жилье.
Он истово верил в свое возвращенье,
просил у кого-то полегче денек;
братишка погиб ослепленной мишенью, –
вихрь света, и долгая, долгая ночь.
Спустился водитель, все добрые люди
собрали вокруг разлетевшийся скарб;
свет падал на длинные черные кудри,
свет дальних, свет белых, убийственных фар.
Он сам был виновен, бежал через трассу,
мотался в пакете прикупленный чай.
Водитель стоял, не виновный ни разу,
в «Камаза» тяжелых, высоких лучах.
Богата Сибирь: оставляет на мертвых
имущество их – крест, цепочку, кольцо.
Мент дал телеграмму родным его: может,
приедут за телом. Красавчик был, что ж.
По грунту осеннему тяжкие дроги,
машина с прицепом, в прицепе – одет,
обмыт и причесан, строитель без дома,
в своей домовине поехал, а где ж.
От стройки забытой его недалече,
среди исполинских дерев, на горе
старинное кладбище. Это не легче –
лежать там, но все-таки не тяжелей,
чем быть на чужбине забытым и сирым,
зарытым там в вечномерзлотную твердь.
Спасибо сестрице, приехала Ира.
Спасибо Олегу. Вот вам и «не верь».
Дурит из могилы трава выше роста,
сквозится на волю несжитая жизнь.
Несжатые полосы, стройки в покосах,
заросшие дурью мечты, этажи
неподнятые, нежилые размахи,
ссеченные ветки, разбитые сны, –
роятся над кручей и смотрят в праматерь,
в священную Индию, живы, ценны.
ЗАУРАЛЬСКАЯ СТЕПЬ
Молчание седого ковыля,
покорность пламенеющих тюльпанов,
восходит к небу голубая прана*,
и выдыхает золото земля.
Грифонов стая золото хранит
и, поднимаясь на крылатых лапах,
обозревает Юг, Восток и Запад,
и презирает Севера магнит.
Терзает зайца благородный тигр,
страдает бог в объятиях животных
и тесных, а в озерах горьководных
дрожит тиарой перистый настил.
Античный медальон – атлета фас –
лежит на прахе кочевой принцессы,
и спит она в объятиях нетесных, растленна, но желанием нова:
прикрытооким вожделеньем юга
и заамударьинского житья.
Как долго запрягает прамадьяр**,
как долго тянут всадники подпруги.
Не хватит жизни. Не уйти туда,
где шелк, и лак, и раковины моря
еще гудят, обильны, и предгорья
Памира, призываемы, гудят.
* * *
Н. В. Скородумовой
Шаманит бубен, на стене скрипит,
а безымянный мальчик мочит люльку,
а на карнизе птица просит пить,
раз солнце отселяется от юга
сюда, на север; близкая весна
неуловима в паутину света
и просто в паутину у окна.
Том Ветхого и Нового Заветов
лежит незыблем, изредка открыт,
на прежнем месте, у окна, поближе
к дневному свету. Здесь возможно шить
до вечера вполне. Бобра мех светло-рыжий –
скорняжная работа – ждет иглы,
благоухает вечная забота
о чем-то вещном. Вечность же в углы
себя вплетает паутиной Бога,
тем царством, что, качая всех, плетет
свою все возрастающую крону,
и бубен на ветвях растет, и бьет
в него ладонь Вселенной, забубенна.
(12 голосов, средний бал: 2,42 из 5)
Загрузка...