Родилась в Кургане, закончила факультет журналистики МГУ им. М. В. Ломоносова и Лондонский колледж коммуникаций. Магистр искусств, стипендиат британской образовательной программы Chevening (2002). Первый роман «Да здравствует Мексика!» вышел в Москве (2011). Автор поэтических публикаций в журналах «Урал» (Екатеринбург, 2009) и «Тобол» (Курган, 2010-2011).

 Elena Berdnikova was born in the Western-Siberian city Kurgan, graduated from the Moscow State Lomonossov University and the London College of Communication (2002). Master of Arts in Publishing, a Chevening scholar (2001-2002). Elena’s first novel Que Viva Mexico! was published in Moscow (2011). Contributed poetry to the literary journals Ural (Ekaterinburg, 2009) and Tobol (Kurgan, 2010-2011). Lives in Kurgan.

---

«АЗИЙСКИЙ ЛУГ»

фрагменты поэтической книги

 НА РЕКАХ

Депортированным народам

 На реках чужой и прекрасной земли,

Иргизе, Ишиме, Тоболе, Тургае,

мы были, и волны подветренных лир,

качаясь на ветках, стеклянно играли.

Я помню эоловой арфы зачин

в далеком саду, мной невиданной арфы.

И петь нас просили: «Ну, что ты молчишь?»

Молчу, потому что мне трудно и жарко.

Не пленникам петь, утомленным путем,

далеким от дома путем подконвойным.

Ты знаешь, на родине только поем

и в близости Храма.

О дети Едома!

О красные руки, попомнится вам,

несущим в портшезе другим истребленье.

И длится звучащая жалоб канва:

Сион мой на Волге, тебе ли – забвенье?

Как дети изгнанников истомлены

в меловом пути раскаленного рельса, –

что сделано нами, увидим и мы:

крушенье младенцев в дороге железной.

СРЕДНЯЯ АЗИЯ

Идут на север поезда,

на знойный север Казахстана,

и ходит дуновеньем льда

вагонов вдоль – сквозняк с баяном.

На полустанках жарят хлеб, лепешки белые в тандыре,

и день, и месяц человек –

бесценный чайник, кем-то стырен.

Ломает плитку конвоир,

снимая отпечатки пальцев

о шоколад; скиталец-мир,

есть что-то в близости китайцев.

Они здесь близко, за стеной,

а ты от них – за гулкой степью;

спадает ночь, и новый зной

в вагон вползает. Йод и пепел,

Балхаша блеск, голубизна,

халва и белый-белый персик

являются тебе, и сна

разрыв, и опадает перстень

песком.

Безводен Туркестан.

А ты поешь и ешь в Париже.

Как долго ешь один каштан.

И снова он. И кто-то брызжет

тебе как будто бы в лицо …

И вновь и вновь из этой точки:

арык, колодец, лиц кольцо,

и чайник, падая, грохочет.

ЗАБЫТАЯ СТРОЙКА

Огромного дома фундамент бетонный

белеет среди ошалелой травы,

стоит, раскаляясь, но он, раскаленный,

не ждет¸ что строитель вернется, увы.

Хозяин-строитель, жена-белоручка

и дочка-подросток – привычный набор.

Дом был бы построен над глинистой кручей,

с которой – всей Азии виден простор.

Налево – смотри, продлеваясь за круглость

земли, за горячее марево трав,

над свежестью тихой реки, длись на Юго-

Восточную Азию, Будды анклав

старинный. В Японию. Больше ни слова.

Взгляд ищет монашеский рыжий хитон

и бритую голову, просто готовность

жить этим мгновеньем, жить вечно, сквозь сон

пройдя к пробуждению. Тонкая рейка

коснется (как волос – щеки) бытия,

и бурным дыханьем не робкое кредо,

а истина вдунется в ребра – зиять.

Мигрирует взгляд, отрываясь от точки,

где жив Гэсэр-хана витающий меч,

от круч, голубых плоскостей и урочищ,

туманно-живых, говорящих камней,

направо – сквозь те же пахучие степи,

над вечно скучающей Амударьей:

взгляд рыщет на юг, пробираясь сквозь трепет

полуденных трав, над молочной землей.

Там Согды и Бактрии, Афганистана,

роящейся Индии горы светлы,

и четкость предельная, телеэкранна,

предметам и мыслям дана.

– Азатлык! –

призыв далеко, где-то справа, чуть слышен:

турецким лукумом, персидской парчой,

иракскою розой надушен, насыщен,

раскрашен, красою души уснащен.

Там Малая Азия, ближневосточный

бурунно-барханный песчаный накат,

и чад долетает, как жарят там сочный

кебаб, даже сок – если режут салат.

Там дольняя ветка Иерусалима

все рвется от дерева в русскую даль,

и в ясные дни это было бы зримо

отсюда, земля не круглилась когда б.

Вот здесь, на воде недоступной вершине

он дом свой замыслил, но не рассчитал:

огромные службы, мечты о камине.

Без денег угас созиданья запал.

Поехал на Север. Строитель-братишка

в безлюдном, но денежном диком краю

все строил чужое – хоть кариатиды

на плитку тосканскую, – все, что дают.

Пацан колосился в степи плодородной

и вдруг окунулся в таежную Русь,

где нефть – всецарица, где люди свободны

от «верю», «прошу» и, почти, от «боюсь».

Жил в серой общаге средь бывших сидельцев,

с собою носил все имение свое:

свой «пластик» и паспорт, свое наважденье,

что будет ему в сердце мира жилье.

Он истово верил в свое возвращенье,

просил у кого-то полегче денек;

братишка погиб ослепленной мишенью, –

вихрь света, и долгая, долгая ночь.

Спустился водитель, все добрые люди

собрали вокруг разлетевшийся скарб;

свет падал на длинные черные кудри,

свет дальних, свет белых, убийственных фар.

Он сам был виновен, бежал через трассу,

мотался в пакете прикупленный чай.

Водитель стоял, не виновный ни разу,

в «Камаза» тяжелых, высоких лучах.

Богата Сибирь: оставляет на мертвых

имущество их – крест, цепочку, кольцо.

Мент дал телеграмму родным его: может,

приедут за телом. Красавчик был, что ж.

По грунту осеннему тяжкие дроги,

машина с прицепом, в прицепе – одет,

обмыт и причесан, строитель без дома,

в своей домовине поехал, а где ж.

От стройки забытой его недалече,

среди исполинских дерев, на горе

старинное кладбище. Это не легче –

лежать там, но все-таки не тяжелей,

чем быть на чужбине забытым и сирым,

зарытым там в вечномерзлотную твердь.

Спасибо сестрице, приехала Ира.

Спасибо Олегу. Вот вам и «не верь».

Дурит из могилы трава выше роста,

сквозится на волю несжитая жизнь.

Несжатые полосы, стройки в покосах,

заросшие дурью мечты, этажи

неподнятые, нежилые размахи,

ссеченные ветки, разбитые сны, –

роятся над кручей и смотрят в праматерь,

в священную Индию, живы, ценны.

ЗАУРАЛЬСКАЯ СТЕПЬ

Молчание седого ковыля,

покорность пламенеющих тюльпанов,

восходит к небу голубая прана*,

и выдыхает золото земля.

Грифонов стая золото хранит

и, поднимаясь на крылатых лапах,

обозревает Юг, Восток и Запад,

и презирает Севера магнит.

Терзает зайца благородный тигр,

страдает бог в объятиях животных

и тесных, а в озерах горьководных

дрожит тиарой перистый настил.

Античный медальон – атлета фас –

лежит на прахе кочевой принцессы,

и спит она в объятиях нетесных, растленна, но желанием нова:

прикрытооким вожделеньем юга

и заамударьинского житья.

Как долго запрягает прамадьяр**,

как долго тянут всадники подпруги.

Не хватит жизни. Не уйти туда,

где шелк, и лак, и раковины моря

еще гудят, обильны, и предгорья

Памира, призываемы, гудят.

*          *          *

Н. В. Скородумовой

 Шаманит бубен, на стене скрипит,

а безымянный мальчик мочит люльку,

а на карнизе птица просит пить,

раз солнце отселяется от юга

сюда, на север; близкая весна

неуловима в паутину света

и просто в паутину у окна.

Том Ветхого и Нового Заветов

лежит незыблем, изредка открыт,

на прежнем месте, у окна, поближе

к дневному свету. Здесь возможно шить

до вечера вполне. Бобра мех светло-рыжий –

скорняжная работа – ждет иглы,

благоухает вечная забота

о чем-то вещном. Вечность же в углы

себя вплетает паутиной Бога,

тем царством, что, качая всех, плетет

свою все возрастающую крону,

и бубен на ветвях растет, и бьет

в него ладонь Вселенной, забубенна.

 

(12 голосов, средний бал: 2,42 из 5)

Загрузка...